Роковая отметина
Эта невероятная история случилась перед самой моей выпиской из 67-й московской больницы.
Симпатичный молодой доктор, помяв мне бок, вздохнул:
— Ну что, будем оперироваться?
Перспектива «лечь под нож» не радовала. Но и носить в себе «булыжники» в желчном пузыре не хотелось. Уже через неделю я ходила по коридору, бережно придерживая живот, и пыталась собственным примером вдохновить соседку на «экзекуцию». С сорокалетней Сашей мы подружились сразу и болтали о жизни ночи напролет.
Новый пациент
— Я ж детдомовская, — вздыхала она. — После детдома комнатку дали в Железнодорожном. Работать фасовщицей пошла, хотя мечтала учиться. Но ведь и приодеться надо. Да и о замужестве думала, только с этим как-то у меня не срослось. Вот и живу вдвоем с кошкой Шуней. В Москву-то я в гости к знакомым приехала, да с приступом в больницу и загремела.
В тот день, как обычно, после обхода врачей Саша выскочила покурить. Я ее прикрывала, когда в нашу палату привезли пациентку. Скрючившись и держась за живот, на каталке громко стонала старушка. Мы с Сашей помогли медсестре переложить больную на кровать, прикрыли бабулю одеялом потеплее.
— Капельницу поставят, полегче будет, — заверила Саша. — Может, родным надо позвонить? Так вы не стесняйтесь.
Бабуля смотрела на Сашу, словно впервые слышала обращенные к ней ласковые слова, а по щеке сползали слезы.
— Я, доченьки, из Подмосковья, — наконец выдавила она. — Здесь случайно. Недалеко от больнички-то столовка для бомжей. Вот я и… Печень-то вместе с квартирой давно пропила. Потом хватилась. Добрые люди приютили. А потом хозяйка померла, дети квартиру поделили. Два года как бомжую.
Несостоявшийся побег
Клавдии Ивановне, так звали нашу соседку, поставили капельницу, после чего она даже поела каши. И вдруг засобиралась:
— Из дворницкой иначе выгонят. Мне там ночевать разрешили. У меня ж из родни никого.
Нам с Сашей стоило больших трудов уговорить Клавдию Ивановну остаться до утра. А в ночь ей стало плохо. Понадобилась экстренная операция. И теперь уже о побеге старушка и не помышляла. Нужно было отлежаться, и она, несмотря на болевшие швы, явно наслаждалась покоем, едой и возможностью, не унижаясь, просто поваляться на стареньких, но чистых больничных простынях.
Нас выписали всех в один день. К тому моменту я знала: жизнь Клавдии Ивановны теперь круто изменится. Сердобольная Саша так прониклась к пожилой женщине, что предложила пожить у нее в Железнодорожном:
— Я одна, вы одна. Вот и будете, пока я на работе, дома за хозяйку. Все веселее.
Клавдия Ивановна смотрела на Сашу во все глаза, которые, как озера, переполнились влагой, готовой выплеснуться слезами. Не выдержав, обняла Сашу:
— Спасибо, девонька… Я ведь все могу: мыть, стирать, готовить. Вот только семьи не было никогда. Сама я виновата.
Мы с Сашей переглянулись, но расспрашивать Клавдию Ивановну не решились. Чувствовали: за молчанием стоит какая-то тайна.
Идем домой
Расстались мы с Сашей с объятиями и поцелуями. Договорились не терять друг друга из вида. Потому и знаю продолжение истории. Дома Клавдия все норовила лечь у двери на половичке. Мол, чего на вторую кровать тратиться? Но Саша настояла:
— Все должно быть по-людски.
Она отвела старушке лучший угол в комнате у окна и была несказанно рада, когда спустя время Клавдия начала греметь сковородками, чувствуя себя хозяйкой. По-вечерам по-семейному садились за чай, и Саша изливала Клавдии душу:
— Всю жизнь хотела, чтоб было как сейчас. Пришла бы с работы, а дома меня ждут… — Потянулась к старушке, обняла. А та аж вся затряслась от нахлынувших слез и все гладила Сашу по голове, шептала:
— Спасла ты меня; я ж хотела после больнички руки на себя наложить. А теперь словно заново жить начала.
Вместе
Прошел год. Саша и Клавдия Ивановна жили дружно. Уже и речи не могло быть о расставании. Саша зарегистрировала старушку на своей жилплощади. А на вопросы любопытной соседки ответила просто:
— Так ведь мама она моя.
У соседки сразу вытянулось лицо:
— Так она ж тебя бросила! Неужто простила?
И Саша молча кивала головой. В глубине души она, и правда, была бы рада считать Клавдию Ивановну своей матерью. Даже похожи: обе голубоглазые, остроносенькие. И дождь любят. Порой, закрыв глаза, Саша думала о том, где ее настоящая мать. Почему бросила? Даже как-то поделилась с Клавдией. Та внимательно посмотрела на нее:
— Так ведь небось не простила б ты ее, а? Жизнь она тебе изломала.
Но Саша отмахнулась:
— Чего ж теперь об этом? Зато теперь ты у меня есть! Давай считать, что ты моя мама?
Старушка счастливо улыбнулась, обняла Сашу и вдруг рассмеялась:
— В ванной два часа мылась, а чумазая? — указала на Сашино запястье с большим синим пятном.
— Так это ж родинка у меня, как ее отмоешь?
Улыбка неожиданно сползла с лица Клавдии Ивановны, она засуетилась, пошла к кровати, приговаривая по-стариковски:
— А… ну да, ну да, не смоешь…
Общая тайна
Ночью Клавдия не спала. А если начинала придремывать, перед глазами сразу вставала та душная комната, где она, изнемогая от боли, одна рожала своего первенца. А потом, чтоб пьяный сожитель не убил, завернула младенца в одеяло, надела, заливаясь слезами, на шею крестик из голубой эмали, доставшийся от бабки, и положила на чей-то порог. Увидела, как хозяйка унесла ребенка в дом, — и потеряла сознание.
Клавдию нашли полузамерзшей. Сожитель Аркашка три недели отпаивал девушку водкой, пока все, что случилось, не стало казаться Клавдии кошмарным сном. Она и потом давила в себе воспоминания о ребенке, девочке… Прошло сорок лет, и вот? Нет, не может быть!
Клавдия встала и на цыпочках подошла к кровати Саши. Наклонилась, вглядываясь в милое лицо, потом, откинув одеяло, долго смотрела на синюю, словно чернильную каплю-родинку на правом запястье. Точно такая же, и тоже на правой руке была и у ее Аркадия. Клавдию била дрожь. Нет, это не совпадение, это… это ее ребенок… ее кровиночка! Это было как внезапное, невозможное счастье. И если все же это она, дочка, то надо ведь все рассказать, покаяться!
Признание
Клавдия тяжело дышала. А если не простит? Если потом они не смогут быть вместе? Казалось, еще немного — и сердце выпрыгнет из груди. Лицо Клавдии стало багровым, в голове от волнения стучали сотни молоточков. Наклонилась, чтобы прикрыть Сашу, но та во сне вдруг быстро повернулась, оголив шею… На груди лежал крестик из голубой эмали с длинной цепочкой!
Клавдия никогда бы не перепутала его ни с каким другим. Она не могла поверить. Значит, это правда? Правда! Саша ее дочь! От нахлынувших чувств пожилая женщина не смогла устоять на ногах и грузно плюхнулась на постель. Саша вскочила. И увидев вдруг резко побледневшую Клавдию, затормошила:
— Что с тобой?
Засуетилась, набирая телефон «скорой»:
— Сейчас, сейчас…
Клавдия, приоткрыв глаза, показала, чтобы Саша наклонилась поближе, и, хрипя, задыхаясь и почти не чувствуя своего тела, прошептала:
— Ты и правда моя дочка. Крестик бабки моей у тебя… родинка как у отца. Прости… прости меня…
Она еще что-то силилась сказать, но из груди вырывались только хрипы. Когда приехала «скорая», все было кончено.
* * *
На похоронах Клавдии Ивановны мы с Сашей были вдвоем. Казалось, за эти дни она постарела на несколько лет.
Когда гроб опускали в могилу, Саша не выдержала, закричала громко, пронзительно:
— Мамочка! Ты прости меня, что не признала! Прости, что поздно встретились!.. Прости…